Дата публикации на сайте:
URL: https://vlasov.kostromka.ru/books/01/concl.php

Заключение

«Стихотворения Юрия Живаго» — цикл необычный. Прежде всего потому, что содержательная, смысловая сторона его сюжетной динамики в полной мере обнаруживается лишь тогда, когда мы начинаем соотносить ее с фабульным, суггестивным и концептуальным сюжетными планами прозаического повествования. Рассмотрение «Стихотворений…» в «прозаическом» контексте (приводящее зачастую к взаимному соотнесению контекстов) помогает выявить поэтико-стилистическое, философско-идеологическое и жанровое своеобразие романа «Доктор Живаго», которое может быть обобщенно сформулировано в виде следующих положений.

1. Художественный мир живаговского цикла во многом определяется реалиями романной действительности, эпохой 10—20‑х годов прошлого века, эпохой Серебряного века русской культуры.

Впрочем, «чужим словом» (в бахтинском понимании) «Стихотворения Юрия Живаго» назвать трудно: поэтика и стилистика их — вполне закономерный результат творческой эволюции Пастернака. Поэт отнюдь не пытался «вернуться» к поэтике 10‑х—20‑х годов, ибо понимал, что в этом случае цикл превратился бы в более или менее удачную стилизацию, т. е. стал бы объектным, «опредмеченным» словом, лишенным какой бы то ни было самостоятельной эстетической ценности. Речь, следовательно, должна идти не о «чужом слове» и не о стилизации как таковой, а о наличии в тексте произведения своеобразных «отсылок» — символов, связывающих стихотворения цикла с изображенной в романе эпохой. Вопрос об «атрибуции» в данном случае не имеет однозначного ответа. Это, в свою очередь, означает, что некоторые аспекты проблемы соотношения «автор—герой» в пастернаковском романе — в том числе и интересующий нас аспект — выходят за рамки традиционного разграничения «своего» и «чужого» слова, т. е. объективирующего слова автора (о герое) и объективируемого слова героя (о себе и о мире).

Юрий Живаго — «лирический автор» стихотворений цикла. Образ «лирического автора», конечно же, является проекцией лирического «я» самого Пастернака, но проекцией не обычной, а словно бы скорректированной образом «другого» человека с подчеркнуто непоэтической биографией.

2. Субъективно-авторский и объективно-персонажные нарративные планы в «Докторе Живаго» зачастую смещаются; основной акцент переносится с внешней (вербальной) стороны высказывания на его внутреннюю, мировоззренческую (интенциональную) сущность. Точки зрения героев романа раскрываются не в «фабульных» спорах и монологах, а преимущественно за пределами событийно-бытового контекста, в инобытийной (по отношению к этому контексту) сфере «полновесного», диалогически ориентированного слова. Пастернак, как и Достоевский, не дает прямых, однозначных оценок своим героям-идеологам (таким как Веденяпин, Юрий Живаго, Лара, Антипов-Стрельников, Гордон, Дудоров). Говоря условно, он занимает позицию не «автора-судьи», а «заинтересованного наблюдателя», позицию, ориентированную на выявление полифонического многообразия персонажных интенций, субъективированных оценочных — или, точнее, (взаимо)оце­нивающих — суждений и реплик.

Почти у каждого из героев есть идеальный первообраз-архетип. Для Лары это, конечно же, Мария Магдалина; для Живаго и Стрельникова, соседствующих «в книге рока на одной строке», — змееборец-конный из стихотворения «Сказка», т. е. св. Георгий. Архетипизация отнюдь не свидетельствует о том, что герои всегда и везде соответствуют своим прообразам. Зачастую идеальный архетип, к которому герой неосознанно стремится и от которого неизбежно отдаляется, не выдерживая столкновения с реальной жизнью, выявляет истоки, пожалуй, самой страшной экзистенциальной трагедии — трагедии несоответствия своему первообразу, своей идее… «Отрицательные» архетипические параллели чаще всего возникают в моменты взаимного непонимания, когда герой, воспринимающий и оценивающий «другого», видит только одну его ипостась, одну грань сложного характера, одну сторону идеи (вспомним сцену первой встречи Живаго и Стрельникова). Варьирование архетипических параллелей, являющееся следствием тяготения героя к различным, зачастую противоположным архетипам или наличия общего архетипа у персонажей-антагонистов, символически передает динамику образов, амбивалентность идей и поступков, обнажает внутренний напряженный драматизм человеческого существования в личном (экзистенциальном) и метаисторическом (вселенском) времени и бытии. Сформулированный нами тезис помогает решить проблему «истинных» или «ложных» подобий в романе Пастернака, т. к. снимает вопрос об уместности/неуместности некоторых (само)уподоблений, возникающий, например, в связи с акцентированной «христоподобностью» Живаго.

3. В «Докторе Живаго» выделяются два основных типа повествования — «объективно-эпическое» и «субъективно-лиричес­кое». Им соответствуют два основных хронотопических плана, которые образуют общий — интегрирующий — хронотоп, синтезирующий все возможные варианты пространственно-временны́х соотношений произведения.

«Прозаический» хронотоп слагается из множества хронотопических мотивов. Выделим один из них — мотив случайности (случайные встречи, события; история, представляющаяся цепью случайных событий тем, кто не склонен видеть в ней проявление метаисторических закономерностей; и т. д.). Данный хронотоп характеризуется охватом больших отрезков исторического времени и явным преобладанием этого времени над временем личным, экзистенциальным.

«Поэтический» хронотоп — хронотоп «Стихотворений Юрия Живаго» — феномен несколько другого рода. В нем объединяются два векторных временны́х потока: экзистенциально-бытовой и евангельский (метаисторический). Процессуально репрезентированная экзистенциальность объединяет историческое время (прозаические части романа) и метаисторию (стихотворения о Христе, завершающие живаговский цикл). Поэтическое (ино-бытийное) время  словно бы «вырастает» из прозаического (бытового) времени; их соотношение характеризуется антитезой внешнего («неслиянность») и глубинного (органическая взаимосвязь и взаимообусловленность). Точно так же соотносятся в романе Пастернака «прозаическое» и «поэтическое» повествования (и шире — в целом — проза и поэзия). При всей своей кажущейся дискретности, цикличности (короткие отрезки времени, охватываемые стихотворениями, постепенно складываются в годовой круг) поэтическое время и пространство оказываются необычайно «вместительными». Пространство, сначала ограниченное символическими театральными подмостками и зрительным залом, где решаются гамлетовские вопросы и разыгрывается драма человеческого существования во враждебном мире, постепенно расширяется, становясь всеединым одухотворенным Космосом; а время, постепенно выходя за пределы бытия «отдельного лица», сливается с метаисторической Вечностью.

Создаваемые этим хронотопом сложные мотивно-тематичес­кие комплексы и динамические концепты («время—вечность», «земное—вселенское», «рок—свобода», «смерть—преодоление смерти—бессмертие») обусловливают развертывание внутрициклового сюжета. Сюжетная динамика живаговского цикла — это прежде всего темпоральная динамика, естественное течение времени в экзистенциальном, поэтическом восприятии его «лирическим автором».

Трагический фатализм, свойственный герою «Гамлета», сме­ня­ется свободным, активно-творческим исповеданием христи­анской веры и любви, о чем в первую очередь свидетельствуют, конечно же, стихотворения о Христе, несущие на себе основную смысловую нагрузку: «Рождественская звезда», «Чудо», «Дурные дни», «Магдалина (I)», «Магдалина (II)» и «Гефси­манский сад». В них осуществляется эсхатологический прорыв в царство подлинной духовной свободы, вечной истины и бессмертия, провозглашаемого Христом[152]. Евангельский (под)цикл — смысловое «ядро» поэтической части — постепенно становится концептуальным, а в какой-то степени и композиционным центром произведения как художественного целого. Новозаветные темы и сюжеты акцентируют религиозно-философскую, христианско-эсхатоло­гическую проблематику «Доктора Живаго». Интересно, однако, что ни в композиционном, ни в фабульном отношениях евангельский (под)цикл не од­нороден. С одной стороны, событийно-хронотопическое единст­во повест­вова­ния о земной жизни Христа «нарушают» стихотворения, в которых доминирует эпоха и быт «лирического автора», а христианская тематика присутствует лишь в виде аллюзий, коннотаций («Рассвет», «Земля»). С другой стороны, наблюда­ют­ся случаи, когда в повествование о новозаветных событиях проникают анахронические, глубоко «личные» подробности (это происходит, например, в «Рож­дественской звезде» и «Чуде»).

Одним из главных принципов, обусловливающих архи­тектоническое и композиционное единство «Стихотворений Юрия Живаго», безусловно, является принцип сюжетно-ассоциативной корреляции частей и целого. Сюжет «Гефсиманского сада» в равной степени соотнесен с сюжетами евангельского (под)цикла и всей поэтической части «Доктора Живаго». Действие стихотворения, ряда стихотворений и действие цикла, в который это стихотворение и этот ряд входят на правах разновеликих единиц композиции, развивается в силовом поле двух тем — смерти и ее преодоления «усильем воскресенья». Важно отметить, что подобное суггестивное силовое поле возникает между 1‑й главой части первой прозаического повествования и «Эпилогом», а также его поэтическим эквивалентом — евангельским (под)циклом. Смерти (физической) противопоставляется сначала поэтическое слово и воскрешающая память (концепт ‘творческое бессмертие’, актуализирующийся в последней сцене «Эпилога»), затем — события, происходящие в метаистории (и символизирующие ‘всеобщее воскресение и вечную жизнь во Христе’). Эта корреляция показывает, что эсхатологический смысл раскры­вается не только в (мета)истории, но и в экзистенциальном бытии, т. е. во внутренней духовной жизни личности. В прозе выразителем сходной идеи становится Симушка Тунцева (ср.: «…челове­ческая жизнь стала Божьей повестью, наполнила своим содержанием пространство все­ленной» — IV, 410). Варьируясь, «прозаический» и «поэтический» сюжеты символически отражаются друг в друге и — каждый в отдельности — соотносятся со сложной, многоплановой сюжетной структурой пастернаковского романа (порождаемой их взаимодействием).

4. Проза и поэзия в романе «Доктор Живаго» образуют живое, неразложимое диалектическое единство. Стихи героя становятся семнадцатой, заключительной (следующей непосредственно за эпилогом) частью романа и — непосредственно участвуя в становлении художественной целостности — обретают особый функциональный статус. Они выполняют две основные функции  — структурирующую и концептообразующую (функции «скреп» и «ключа»). Различные эпизоды романа при сопоставлении их с отдельными стихотворениями цикла (или их фрагментами) получают образно-метафорическое истолкование, символически переосмысливаются. Поэтический цикл как бы символически переносит действие романа в сферу «большого времени» — бесконечного и «незавершимого» диалога, «в котором ни один смысл не умирает»[153].

5. В некоторых случаях («Зимняя ночь», «Сказка», отчасти «Август» и «Рождественская звезда») сопоставление поэтических текстов с соответствующими прозаическими фрагментами дает наглядное представление о тайнах и закономерностях воплощения поэтического замысла, о зарождении, формировании и эволюции как отдельных образов, так и стихотворения в целом, иными словами, о том процессе, который можно назвать концептогенезом. Читателю предоставляется возможность «увидеть» все стадии творчества — от первого впечатления-импульса до того момента, когда поэтический замысел воплощается в Слове. Не следует, разумеется, понимать это слишком буквально, рационалистически. Как совершенно справедливо отметил А. Вознесенский, «Доктор Живаго» — «отнюдь не статья “Как делать стихи”, нет, это роман <…> роман о том, как живут стихом и как стихи рождаются из жизни. Таких романов еще не было»[154]. О поэзии Пастернак говорит естественным для него поэтическим языком. Процесс зарождения и эволюции поэтических образов раскрывается не упрощенно-схемати­чески, а через призму эстетического восприятия — всегда «частного», личностного, сугубо индивидуального. В своем символическом значении это индивидуальное становится всеобщим. Именно здесь смыкаются в романе лирика и эпос, поэзия и проза, давая начало новой эстетике и принципиально новому жанру.

6. Поэтическое слово в «Докторе Живаго» — не предмет изображения, а полноправное, живое изображающее слово, дополняющее и углубляющее слово прозаическое. Юрию Живаго явно тесны его литературно-«онтологические» рамки. Он словно бы перерастает границы текста, перестает быть просто героем, или (вновь воспользуемся терминологией М. Бахтина) «пассивным эстетическим объектом», и в читательском восприятии фактически становится (наравне с реальным автором романа) творчески активным субъектом — со‑автором. И это уже не просто поэтико-жанровое новаторство, эстетическая «игра»: это синтез «живого со смыслом» — тот синтез, в котором, по словам Пастернака, заключаются «высшие достижения искусства»[155].

В итоге и сам роман начинает восприниматься как реализация идеи истинного искусства, способного существовать только в активном взаимодействии с порождающей его и преображенной им жизнью.


[152] Ср.: «…он (Достоевский. — А. В.) ищет высшую авторитетнейшую установку, и ее он воспринимает не как свою истинную мысль, а как другого истинного человека и его слово. В образе идеального человека или в образе Христа представляется ему разрешение идеологических исканий. Этот образ или этот высший голос должен увенчать мир голосов, организовать и подчинить его» (Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского // Бахтин М. М. Собр. соч. Т. 6. С. 110).

[153] См. примеч. 24.

[154] Вознесенский А. Свеча и метель // С разных точек зрения: «Доктор Живаго» Бориса Пастернака. М.: Сов. писатель, 1990. С. 226.

[155] Цит. по: Борисов В. М., Пастернак Е. Б. Материалы к творческой истории романа Б. Пастернака «Доктор Живаго» // Новый мир. 1988. № 6. С. 220.

Персоналии: Пастернак Борис Леонидович

PDF [в формате PDF, 106 КБ] →

Комментариев: 0

реклама